Человечество знало неистовую любовь матерей к своим сыновьям. Античные предания сохранили для нас истории о Медее и ее детях, об Эдипе и Иокасте. Казалось, что любовь и смерть — две вещи разные. Однако история родного нам ХХ века убеждает нас в обратном. Часто Эрос и Танатос ходят рука об руку. Кто-то прозвал ее Пулеметом. А она была всего лишь впечатлительной девушкой.
И может быть, это повлияло на ее характер. Она была редкой личностью: женщина, которая сменила юбку на мужские штаны и кухню — на кресло вожака банды. Она была родом из тех самых мест, где в свое время верховодил сумасшедший головорез Джесси Джеймс, лицо которого, как говорят, обладало странной особенностью не отражаться в зеркалах. Из своих четырех сыновей она сколотила одну из самых отвязных банд в истории Америки и стала "Эйнштейном преступного мира", сформулировав свое кредо: законы созданы для того, чтобы их нарушать. Настоящее имя Ма Баркер было Аризона Донна Кларк. Она как две капли воды была похожа на звезду немого кино Полу Негре, а ее грудь вполне могла бы сойти за вагонный буфер. В жизни она любила две вещи: читать Библию и играть на скрипке, а чтение дешевых книжек о преступлениях злодеев, подобных Джесси Джеймсу, заменяло ей мужчин. Когда ей впервые показали открытку с изображением Моны Лизы — она заплакала, а самым ярким впечатлением своего детства считала воспоминание о том, как однажды душной ночью по улицам их городка промчался знаменитый Джесси Джеймс, а следом за ним на машинах — два десятка копов, ни один из которых потом не вернулся к своей жене. Может быть, тогда она пожалела, что родилась женщиной. Ее первый муж — Джордж Баркер — был подушечкой для шпилек, которыми Аризона колола и язвила его с утра до вечера. Когда она напивалась, то побивала его и заставляла мыть и стирать свое белье. В общем, этот брак больше походил на садомазохистскую конструкцию, нежели на тихое семейное счастье. Тихий неуч Баркер брался за любую неквалифицированную работу, и даже за такую, которую не взялись бы выполнять индейцы. Его жена больше всего на свете мечтала совершить злодеяние, которое было бы не под силу мужчине. Может быть, поэтому она решила родить ангелов Апокалипсиса. Она исторгла из своего чрева вместе со стонами и проклятиями, каждого в свой срок, четырех сыновей — Германа, Ллойда, Артура и Фреда, — каждый из которых косил на левый глаз. В них она словно нашла свое мужское воплощение. Когда она смотрела им в зрачки, она видела свое собственное лицо. И ее переполнял гнев. Жаль, что чаша ее гнева оказалась слишком неглубокой, и первыми ее испить пришлось соседям. Каждого, кто позволял себе хотя бы дурной взгляд в адрес ее сыновей, она отправляла рано или поздно на тот свет. Неудивительно, что и в этом городке соседи боялись и ненавидели ее. Три основы детского воспитания у баптистов — "читать, писать и любить" — она превратила для своих детей в "читать, писать и стрелять". "Сучьи дети", "Четыре всадника Апокалипсиса" — так прозвали ее сыновей учителя местной школы. Чтобы оградить своих отпрысков от ненависти людей, пока они не научились давать сдачи, Ма со всем своим выводком нашла убежище в маленьком городке Уэбб-Сити. Этот тараканий город она выбрала только потому, что в его окрестностях обнаружили золото. В 1910 году Герман Баркер был схвачен с поличным в кондитерской лавке, когда пробовал вынести под полой рубашки пакет с медовыми пряниками. Когда его попытались задержать, 16-летний парень оказал нешуточное сопротивление. Шериф, который за ухо привел испуганного парня к Мамаше Баркер, чуть не получил нож в сердце. При виде своего арестованного мальчика Аризона Баркер, как фурия кинулась на копа, угрожая ему кухонным ножом и крича во все горло: "Вы будете иметь дело со мной, если хоть раз тронете своими грязными руками кого-нибудь из Баркеров!". Она до беспамятства любила собственных сыновей. Может быть, это и можно называть подлинной страстью, и ей были не нужны обычные мужчины. Во всяком случае известно, что Мамаша Баркер, даже когда ее сыновьям перевалило за восемнадцать, продолжала купать их самолично. Намыливая спинку, она рассказывала своим сыновьям все те жуткие истории про кумира своей молодости Джесси Джеймса, вспоминая все его кровавые преступления. Как-то на рынке она познакомилась со странным типом по имени Херб Фармер, который попробовал вытащить у нее из сумочки кошелек с деньгами. Вместо того чтобы его избить, Мамаша Баркер привела его к себе домой, заставила раздеться и, осмотрев, как жеребца, сказала: "Ты мне подходишь. Оставайся со мной". Вскоре Херб Фармер стал кем-то вроде слуги и наложника при Мамаше Баркер и ее слабовольном муже. Они, не стесняясь сыновей, спали трое в одной постели. При этом Мамаша Баркер продолжала увлекаться слезливыми книжками про красивую любовь. И мечтать про встречу с незнакомцем. Не знаю, из каких таких темных, как осенние воды, глубин своего подсознания она черпала эту бредятину — но факт остается фактом: в своих мечтах она была одной из счастливейших женщин. Уже на пороге своей смерти она говорила, что знала такую любовь, которую не знала ни одна из женщин мира. К кому, где? — оставалось до поры до времени загадкой. Но, вероятно, именно этим можно объяснить то, что все это и было той почвой, на фоне которой выросла ее любовь к преступлениям. Она посылала на смерть просто ради смерти, а может быть, ради любви к кому-то. И для нее это оправдывало все. Однажды она заявила Герману, что нечего ему держаться за маменькину юбку и пора доказать, что он настоящий мужчина. Потом она полезла себе под юбку и вытащила оттуда огромный кольт сорок пятого калибра. Затем достала одну-единственную пулю и протянула ее Герману. "Эта — счастливая, — сказала она. — Если тебя кто-то попробует обидеть и твоей мамочки не будет рядом, ЭТО защитит тебя". 18 сентября 1929 года ее сын Герман ограбил ювелирный салон в Ньюхемпшире, штат Канзас, вынеся камушков в общей сложности на сумму около тридцати тысяч долларов. Когда он спешно покидал город на угнанной машине, на каждом ухабе его тело издавало глухое потрескивание - это терлись друг о друга бриллианты, норовя разорвать подкладку пиджака грабителя. Лихая езда на редких в ту пору автомобилях, привлекала к Герману внимание блюстителей порядка. На окраине города один инициативный, но глупый шериф — Джон Маршалл — поднял руку, чтобы остановить мчащуюся машину, но сумасшедший Герман поставил несколько жирных точек в конце его безупречной биографии очередью из автомата. Копы всего штата моментально были подняты по тревоге. На следующий день в тихом городке Вичита, где прихлопнуть муху уже считается преступлением, двум грабителям устроили засаду. Напарник Германа был сразу убит выстрелом с крыши. Герману повезло больше. В перестрелке он уложил почти всех полицейских и имел шанс уйти живым. Но он не торопился. Как во сне, он достал свой заветный патрон — счастливый, и со словами: "Мамочка, меня обижают", — вложил его в барабан, щелкнул затвором и послал себе пулю в висок. Когда Мамаша Баркер узнала об этом, она впала в бешенство. "Баркеры так не поступают", — орала она. И как будто "сошла с катушек". В полицейских архивах того времени сохранились показания очевидцев: Аризона Баркер захотела изменить окружающий мир на корню. Жажда насилия и неподчинения заполнила ее до краев. Она хотела одолеть саму природу и, как бы в доказательство, предалась утолению неестественных потребностей. В одночасье разошлась с мужем, увлекшись... молодыми девочками. Своих сыновей она использовала в качестве сутенеров, заставляя бегать в поисках малолетних девчонок для себя. Страсть затмила ей разум, как розовый рассвет затмевает ночные сумерки. Финальной точкой в ее оргиях должна была быть смерть. Поэтому, она приказывала своему сыну Фредди или кому-нибудь еще из банды, в конце-концов убивать несчастных девиц прямо в своей постели, после чего доставала свою старенькую скрипку и начинала пиликать нечто душераздирающее, а сыновья отправлялись топить бездыханные тела где-нибудь в окрестных озерах. Это было настолько отвратительно, что все уважающие себя профессионалы "банковского дела" постепенно стали покидать банду Мамаши Баркер, будучи не в силах мириться с полным падением нравов в этой семейке: "Что можно ждать от банды, главарь которой — лесбиянка, а все парни, за исключением одного, гомосексуалисты". В полиции тоже были шокированы подобными обстоятельствами. Любой полицейский подтвердит, что нет ничего хуже, чем грабитель банка, убийца и гомосексуалист в одном лице. Потому что если кто-нибудь из братьев видел вооруженного копа, он сразу стрелял, опасаясь за жизнь своего любовника. В 1920 году ее оставшиеся в живых трое сыновей один за другим сели в тюрьму. Ма была безутешна. Старшего, Ллойда, приговорили к двадцати пяти годам каторжных работ. Средний, Артур, был арестован прямо в постели: его взяли верхом на служащем банка, который отказался признаться, где прячет деньги. За это Артур изнасиловал его, а потом придушил. Впрочем, Артур сумел доказать, что он невиновен. Зато два года спустя, в 1922 году, он был признан виновным в убийстве своего приятеля — ночного сторожа больницы, когда пытался выкрасть со склада наркотики. Когда сторож понял, что его приятель - вор, ему пришлось вызывать полицию. За это Артур придушил его куском телефонного провода. Приехавшая полиция арестовала его. Суд присяжных приговорил двадцатилетнего парня к двадцати годам каторги, несмотря на попытку Мамаши Баркер представить гибель сторожа как самоубийство. Она даже сумела подкупить жену погибшего, чтобы та на суде заявила, будто в момент гибели своего мужа она проводила время с Артуром. Однако, столь вопиющая ложь только настроила против Баркера судью. Через полгода после ареста Артура младший Фредди был осужден на 10 лет за вооруженное ограбление почтового дилижанса. Он в одиночку перестрелял охрану и водителя, и только чудо помешало ему скрыться со ста тысячами долларов в багажнике. В баке автомобиля закончился бензин и пока матерящийся Фредди бегал вокруг машины, на место преступления прибыли полицейские. Чтобы добиться освобождения своего любимца, Мамаша Баркер соблазнила окружного прокурора и, прикинувшись несчастной и одинокой женщиной, уговорила того выпустить своего сына под залог. Из тюрьмы Фредди вернулся не один. В нагрузку он привез своего сокамерника Элвина Карписа, который оказался его любовником. Вдвоем они пришлись по душе Ма Баркер, которая не желала видеть рядом со своими сыновьями ни одной девушки. Летом 1931 года, в разгар Великой депрессии, разорившей миллионы простых американцев, парочка развернула бурную деятельность, ограбив несколько ювелирных магазинов и бутлегерских складов с подпольным алкоголем. Под вымышленными именами Зет и Зироу два любовника мотались по штатам Среднего Запада. В июле того же года они успешно ограбили магазин скобяных изделий — взяли там тысячу долларов. Двумя днями позже шериф Кейси Джонстон узнал их по описанию (отличительной приметой всех братьев Баркеров был гордый орел, вытатуированный на груди), когда они сидели в баре и пропивали награбленное. Прикинувшись бродягой, полицейский попробовал выманить их из притона. На улице он выхватил револьвер, чтобы арестовать преступников, но они выстрелили первыми. Псевдо-бродяга рухнул на дорогу мертвым. Состояние семьи Баркеров постепенно, но неуклонно росло. Говорили, что Ма Баркер оказалась богаче такого знаменитого гангстера, как Джон Дилинджер. Страшная женщина придумала грабить водителей-дальнобойщиков, перевозящих особо ценные грузы. Как правило, их не сопровождала охрана. Хитроумные планы мамаши осуществляли, вооруженные кольтами, Фредди и Карпис. Год спустя Мамаша Баркер неожиданно обзавелась любовником, который стал уговаривать ее бросить "старый бизнес" и заняться торговлей женским бельем. Эта идея не понравилась младшим Баркерам. Однажды вечером они позвали несчастного мужика, который даже не догадывался, каким именно "банковским делом" занимается мадам Баркер со своими сыновьями, прогуляться вдоль озера. Там они, придравшись к какому-то его грубому слову, выхватили кольты и всадили в гражданского мужа своей мамаши десять пуль. Тело несчастного супруга, похожее на решето, было найдено плавающим в ледяной воде озера Фристед в штате Висконсин в конце 1931 года. Чтобы успокоить собственную мамочку, Фредди попробовал заменить ей погибшего любовника. Подобного кощунства природа еще не знала. Неудивительно, что никакие законы для них не существовали. Но самое смешное — Мамаша Баркер неожиданно обрела счастье. Ма Баркер и ее сын-любовник Фредди стали самыми опасными из всех разыскиваемых в Америке преступников. Благодаря разным странным обстоятельствам (в том числе беспардонному подкупу и шантажу) один за другим под залог были освобождены двое остальных сыновей Баркер. В мае 1932 года Ма осенило: "Хватит грабить водителей с их фиговым грузом — пора заняться похищением людей с целью получения выкупа". К тому времени в ее банде кроме сыновей было четверо бродяг, готовых ради сотни долларов на любое преступление. Первой их жертвой оказался Уильям Хамма, глава богатой династии пивоваров. Его похитили по совету Ма ранним утром, после того как он высадил у школы свою малолетнюю дочурку Кейси, под угрозой пыток заставили подписать бумагу с требованием выкупа, завязали глаза, несколько часов возили по дороге, сменив три машины, прежде чем доставить в логово Ма Баркер, где и держали под охраной. Его регулярно избивали и заставляли писать домой "слезливые и жуткие послания". Получив на третий день в обычном конверте ухо мистера Хамма члены семьи пивоваренного фабриканта согласились на выкуп. Сумка с деньгами была выброшена на ходу из машины на пустынной дороге в пригороде Сент-Пола, где его через час подобрала некая старушка — не нужно говорить, что это была Ма Баркер, — а Уильям Хамма, практически целый, невредимый, (и глухой) вернулся к своей семье. В августе 1933 года банда Баркер напала на бронированный фургон, перевозивший деньги. Их добыча составила 30 тысяч долларов. В завязавшейся перестрелке один полицейский был убит, а другой тяжело ранен. Еще одного копа они убили месяцем позже — во время неудачного налета на банк в Чикаго. Мамаша Баркер переоделась мужиком и, проходя мимо охранника, разрядила в него весь рожок автомата. Затем она подорвала динамитом железные двери, охранявшие вход в подвалы банка, спустилась вниз и вынесла на себе мешок, груженный золотыми слитками. Позже, в полиции не могли понять, как слабая женщина умудрилась поднять мешок весом около ста килограммов. Но жадность мамаши Баркер была способна и на большее. В том числе и на изощренную хитрость. В машине ее поджидал Фредди, переодетый девушкой. Мамаша Баркер стянула с себя мужскую одежду, сорвала накладные бороду и усы и уселась в пикап. Примчавшиеся полицейские не заподозрили в матери и дочке, выезжавших в шикарном авто им навстречу, опасных преступников. Легкость, с которой они ускользнули из рук полиции, заставила мамашу всерьез подумать, что они неуязвимы. Тем не менее предосторожность не мешала. Чтобы стать невидимками, Баркерша решила сделать себе и своему Фредди пластическую операцию. Они нашли врача по имени Джозеф Моран, который был выгнан со всех прежних мест работы. Доктор, уколовшись морфием, приступил к своей работе. Трясущейся рукой он срезал с лица Фредди пласты кожи, а взамен кое-как пришивал кожу, снятую с бедер. Увидев, на кого становится похожим ее любимый сын, мамаша с криком ужаса разрядила в Морана весь барабан своего кольта, а окровавленного и обезображенного сына она подхватила на руки и вынесла из дома. Уложив его в машину, она помчалась в свою берлогу — в малонаселенной местности в штате Флорида. Карпису и остальным "своим мальчикам" она велела лечь на дно и не предпринимать никаких действий. В 1935-м Артур Баркер был схвачен во время попойки в одном из баров Чикаго. Так как он был вдребезги пьян, то не смог оказать должного сопротивления. Во время обыска в его квартире нашли карту, на которой был помечено место, где скрывалась Мамаша Баркер со своим уродом-сыном. Полиции оставалось лишь тщательно спланировать свои действия, чтобы ликвидировать бандитское логово. 16 января 1935 года агенты ФБР окружили дом. Начальник группы, полицейский сержант Дан Маккебби, которому надоели слухи о том, что Мамаша Баркер неуязвима, надев пуленепробиваемый жилет, смело вошел в дом и поднялся в спальню, где в одной кровати вместе спали Ма и ее Фредди. Наставив на них пистолет, сержант сообщил им, что они арестованы. В ответ Ма, невинно улыбнувшись, попросила полицейского отвернуться, чтобы натянуть на себя халатик. Затем вытащила из-под подушки кольт и всадила три пули прямо ему в затылок. Услышав выстрелы, копы моментально открыли шквальный огонь по окнам. В ответ голая мамаша ответила одновременной стрельбой из двух автоматических винтовок, каждую из которых ухитрялась удерживать в одной руке. Выскочивший из постели голый Фредди поддерживал мамашу ураганным огнем из пулемета. Казалось, еще немного, и они перебьют всех копов. Нападавшим пришлось воспользоваться слезоточивым газом. Дикий бой продолжался около трех часов и стих лишь к вечеру. Со стороны полицейских погибло 38 человек. В доме, казалось, никто не пострадал. И только глубокой ночью наиболее смелые отважились проникнуть в кампус. Ма лежала на полу, ее тело было все изрешечено пулями. При виде полицейских она приподняла голову и прошептала: "Не трогайте моего мальчика. Это я во всем виновата". И испустила дух. Голый Фредди, нашпигованный дюжиной пуль, лежал рядом с ней и, казалось, злорадно ухмылялся, скончавшись от последней пули, попавшей прямо в висок.
P.S. Оба оставшихся в живых сына Мамаши Баркер вскоре тоже погибли. Артур был убит тремя годами позже в тюрьме Алькатрас при попытке к бегству. Ллойд, отсидев двадцать пять лет за убийство, был освобожден в 1947 году. Вскоре он женился, но два года спустя жена зарезала его. Таким был конец истории "мальчиков" Баркер, попавших под злой гипноз любящей их матери, которая стала виновницей трагедии почище любой античной. Удел мирный радость избранных
- Тьен а-Беанелль, - сказал Дмитр, не открывая глаз. В левом виске билась жилка. - Танцующий в лучах солнца. Красиво, а? Одуванчик по-нашему. Вторая бронетанковая... там у них каждый батальон - по цветку называется... - Эльфы? - А кто еще? Пиши, Петро. Танковый батальон проследовал в направлении... сейчас, сейчас... поднимусь повыше... в направлении Оресбурга... записал? - Ага. - Не ага, а "так точно". Что написал? - Посадили вторую грядку настурций, урожай повезем тете Оле. Целую, Фима. - Молодец. ...Выйдя из транса, а точнее, вывалившись из него как мешок с овсом, Дмитр заставил себя открыть глаза. Мир вокруг качался. Сбросив с себя надоедливые руки (держи его! ну что ж ты! покалечится еще! держи!), сделал шаг, другой. Белый снег, черные проталины, темно-зеленые, почти черные ели... И бледно-голубое, совсем уже весеннее небо. Дмитр понял, что лежит. Над ним склонились двое. Потом подняли... Потом понесли... Проснулся Дмитр уже после полудня. Под слегка ноющей головой - вещмешок. Рядом над костром - котелок с варевом, откуда шибает сытный мясной дух. - Наконец-то, - сказал женский голос. - Очухался... Получасом позже Дмитр сидел у костра и хлебал из котелка горячее варево. Сканья, снайперша отряда, чистила арбалет. Девушка в мешковатом маскхалате грязно-белого цвета, пепельноволосая, с четкими чертами лица. На вид ей можно было дать лет двадцать. Это если не заглядывать в глаза... Петро спал, повернувшись спиной к огню. Из леса показался Ласло, махнул рукой. Дмитр нахмурился. Дохлебал в ожидании новостей остатки бульона, выпрямился. Ну? - Меня Сулим прислал, - начал Ласло обстоятельно. И вдруг не выдержал, перешел на щенячий восторженный тон: - Мы нашли! - Сколько? - Дмитр отставил котелок. - Кто такие? Не из Лилий? - Не-а! Бог миловал. Один эльф. Один одинешенек! - Вкусная рыба, - сказала Сканья с нежностью. Облизнулась. Если бы эльф увидел девушку в этот момент - он побежал бы. И бежал бы, не оглядываясь, долго-долго... Вряд ли она знает, насколько кровожадно выглядит. - Командир, можно я? - лицо Сканьи стало просто страшным. - Я его, гада... - Отставить, - сказал Дмитр. - Сканья, Петро, при лагере... Это приказ, Сканья! Ласло, веди. Пойдем глянем на вашего эльфа...
Эльф был один. Совершенно. Посреди леса. В полной форме темно-синего, с фиолетовым отливом, цвета. Что автоматически зачисляло эльфа в покойники... - Киль, - сказал Дмитр, не веря своим глазам. Оторвался от бинокля, посмотрел на Ласло, потом на Сулима. - Не может быть. - А я что говорил? - откликнулся Ласло. Он прижал арбалет к плечу, приник к окуляру снайперского прицела. - Магической защиты - одна целая, три десятых. - Он что, от комаров заклятье наколдовал? - А бог его знает, - Ласло пожал плечами. - Может, он того... заблудился. А комары кусают. И наплевать им, что сейчас весна, а не лето. - Больше никого? - Дмитр все еще не верил. - Вдруг это засада? На приманку нас взять хотят или еще как... Сулим? - Нету никаво, - штатный разведчик группы всегда разговаривал, словно с кашей во рту. Но уж разведчик был отменный. Да и боец, каких поискать. Угрюмый и молчаливый, с виду медлительный, в бою Сулим действовал невероятно быстро и точно. - Тогда что он здесь делает? - Дмитр снова взял бинокль. Эльф, светловолосый, с точеными чертами лица, казалось, никуда не торопился. Просто сидел на пеньке и наслаждался природой. - Как бы выяснить? - Килей в плен не брать, - сказал Ласло. - Знаю. На восьмой год войны у воюющих сторон появился целый кодекс, помимо официальных Устава у людей и Чести у эльфов. Эльфы назвали это Сиет-Энне - Внутренняя Честь. Одно из правил касалось вопроса, кого стоит брать в плен. Бойцов элитной Киен а-Летианнес - Цветущей Сливы - не стоило. Ни при каких обстоятельствах... - Точно киль. - Это офицер! - сказал Ласло, чуть не подпрыгивая от возбуждения - Причем штабной, зуб даю. У него плющик по рукаву... синенький такой. Я его сниму, командир, а? - Синенький?, - Дмитр задумался. Он неплохо разбирался в эльфийских званиях и родах войск, но это было что-то новое. Может, снабженец? Или заместитель Второго-из-Ста? Ага, щас. Размечтался. Скорее старший помощник младшего дворника... Вот бы выяснить, но... - Командир? - Отставить стрельбу, - сказал Дмитр наконец. - Будем брать языка. Ласло сперва не понял. - Командир, ты чего? Киля?! - Выполнять. Сулим... Разведчик кивнул. Возмущенный Ласло, получив кулаком под ребра, сразу замолк и проникся. Тоже кивнул. Дмитр оглядел бойцов, остался доволен. Хорошие ребята. - Стрелометы оставить. И чтоб ни звука у меня... Действуйте. - Не в первый раз, командир, - сказал Ласло.
* * *
Эльф смотрел без всякого страха. Руки ему развязали, усадили на землю около костра. Лицо чистое и красивое, легкий синяк на лбу его совсем не портил. - Ваше имя, звание, часть? - начал допрос Дмитр. Вряд ли эльф заговорит, но кто знает? Впрочем, даже если будет молчать... Всегда есть средство. - Tie a-bienne quenae? - поинтересовался эльф, растирая затекшие кисти. "А кто спрашивает?" Голос у него оказался высокий и чистый, очень приятный. - Это неважно, - сказал Дмитр. - Отвечайте на вопрос. - Не имею желания, - эльф говорил почти без акцента. Петро, как самому здоровому, было приказано удерживать Сканью подальше. Как средство устрашения, Сканья не знала себе равных, но - всему свое время. Зря эльф улыбается. Самое интересное: лицо с виду каменное, но ведь видно - улыбается. Порода, воспитание. Уметь надо... Молодец, что сказать. Только Сканья и не таких обламывала. - Повторяю вопрос. Ваше имя? Звание? Часть? - произнес Дмитр раздельно. Эльф молчал. Сейчас, решил Дмитр. Кашлянул, подавая Петро сигнал. Петро, поскользнувшись, упал на колено. Сканья рванулась в очередной раз, и - вдруг оказалась на свободе. Постояла секунду, еще не веря... - Я тоже повторяю вопрос, - сказал эльф. - А кто спра... Какая-то сила швырнула его на землю, ударила, сжала коленями. Сканья оказалась верхом на эльфе, вцепившись ему в ворот формы. Затрещала ткань. - Люди, ублюдок! - Сканья выкрикнула это эльфу в лицо. Он мотнул головой в шоке, попытался встать... Нашел глазами Сканью... И очень быстро пришел в себя. Невероятное самообладание. Вот это зверюга! - Дмитр против воли восхитился. - Люди? - эльф просмаковал это слово, словно глоток редкого вина. Посмотрел снизу вверх прямо в искаженное лицо девушки. - Люди - это хорошо. Я скажу. Меня зовут Энедо Риннувиэль, звание Детаэн-Занаи-Сэтимаэс, часть Киен а-Летианнес, подразделение Сотмар э-Бреанель. - Как? - такого подразделения Дмитр не знал. - У людей ближайшим аналогом является политическая разведка, - пояснил Энедо. - Эльфийское понятие несколько шире, но - смысл тот же. Я один из высших офицеров в разведслужбе вашего врага. Это понятно? И я требую встречи с командованием. - Чьим? - спросил Дмитр тупо. - С вашим, конечно. Вот это номер! - подумал Дмитр. - Вот. Это. Номер. - Вы должны рассказать все, что знаете, - сказал Дмитр. - Иначе Сканья сделает с вами такое... - Эта милая девушка? - эльф, кажется, наслаждался эффектом. Улыбнулся. Сканья тут же ударила его головой об землю. - А, dieulle! За что? - Эта милая девушка, чтобы вы знали, вынесла такое, что вам и не снилось. Когда-то эльфская карательная бригада прошла через родной городок Сканьи... Знаете, как он назывался, Энедо? Я вам скажу. Гедесбург. Эльф замер. Потом вдруг сделал такое... Он поднял правую руку и провел девушке по щеке. "Самоубийца!" - Прости, маленькая, - сказал эльф искренне. ...- Вы - идиот, - сказал Дмитр жестко. Эльф сидел перед ним, потирая шею. На коже - синие следы пальцев. Энедо повезло. Сканья могла и зубами. - Зачем было провоцировать девчонку? Мало над ней поиздевались? - Я хотел попросить прощения. - Удачный момент вы, однако, выбрали. Вашу мать, разведчик! Тоже мне... - Я знаю. Но для нее лучше мгновенная вспышка, чем медленное горение, - эльф посмотрел Дмитру прямо в глаза. - А вам, командир, не стыдно? Я враг, это понятно. Но вы? Это же ваш человек. Девушка сгорает изнутри. У нее в глазах - багровые угли. А ее еще можно спасти... - Ваша эльфийская поэтичность может отправляться к черту. - А скоро будет - серый пепел. И тогда все. - Да пошел ты!
Небольшой отряд второй день полз по лесам. Эльф не мог идти быстро, а за Сканьей нужен был глаза да глаз. Отношение к эльфу в отряде становилось все хуже. Киль в плену? Дмитр начал опасаться, что доводы Сиет-Энне, Внутренней Чести, окажутся сильнее доводов разума. Да, высокий чин эльфийской разведки. Да, награды и звания в будущем. Да, добыча велика, но - то, что проклятый эльф оказался в форме Цветущей Сливы... Идиот, не мог одеться на лесную прогулку попроще? Ласло, Петро, даже Сулим, не говоря уж о Сканье, смотрели на эльфа волками. На вечернем привале Дмитр опять сидел рядом с эльфом. Как-то само собой получилось. Плохое предзнаменование. - Вы не хотите еще раз задать свой вопрос, командир? - спросил вдруг эльф тихо. Казалось, лицо его обмякло, стало вдруг не таким точеным, не таким совершенным. Более... более человеческим. - Какой? - Про имя, звание и так далее. - Зачем? - удивился Дмитр. - Вы же ответили? Или... нет? Вы солгали, Энедо? "Он - писарь из какого-нибудь захолустного гарнизона. Тогда его убьют прямо здесь. И я не успею вмешаться. А захочу ли?" - Вы солгали, Энедо? Глаза, понял Дмитр. Меня тревожат его глаза... Словно у него тоже - багровые угли... - Не совсем. Я сказал правду... только не всю, - эльф колебался. - Вы можете повторить вопрос? - Хорошо. Ваше имя, звание, часть? С минуту Энедо молчал. Лицо его... никогда не видел таких интересных лиц, думал Дмитр. Оно словно на глазах меняет возраст. То двадцать-двадцать пять, а то и все семьдесят. Это если мерить человеческими годами... А если эльфийскими... Додумать Дмитр не успел. Энедо заговорил. - Меня зовут... мое имя... - эльф сглотнул. - Нед Коллинз из Танесберга. - Что?! - Звание: капитан... Часть... Второе Разведывательное Управление его... его Величества короля Георга. Третий отдел: внешняя разведка. Группа внедрения. - Ты работал на наших? Ты? Эльф? - Человек, - слово далось Энедо с трудом. - Я - человек. Среди людей. - Не может быть! - Я так хочу домой, - Риннувиэль наклонился вперед. Отсветы от костра сделали его лицо лицом старика, а виски седыми. - Я так давно не был дома... Люди людей не бросают, правда? Партизаны молчали. - Я ему не верю, - сказала Сканья тихо. Потом вдруг закричала: - Я не верю! Не верю! НЕ ВЕРЮ!! - Так давно... - повторил Энедо.
Третий день. Весна вступала в свои права, но в лесу снег тает очень поздно. Эльф (человек, мысленно поправился Дмитр, Нед) провалился по пояс в вязкую белую кашу. Вытаскивать эльфа пришлось Дмитру. То, что пленник - человек под маской эльфа, почти ничего не изменило. А как проверить? Доставить пленника в штаб. А когда собственный отряд не очень-то хочет в этом помогать? Что делать командиру? Дмитр шел замыкающим. Вдруг командир заметил, что Ласло как бы случайно отстал. Сейчас начнется, подумал Дмитр. - Ты веришь эльфу, командир? - Ласло, как всегда, сразу взял быка за рога. - А ты? - Он же киль. Он, гад, умный. Кили знают, что мы их в плен не берем. Что это наша... как ее, Сьет-Энне. - Внутренняя Честь. - Во-во, командир. Он знает, мы знаем... Вот он и выкручивается, как может. Человек, а выдает себя за эльфа... Тьфу! Да какой он человек? Такого эльфа еще поискать. Нутром чую, он нам еще подлянку подкинет! - Знаешь, Ласло. Я вот думал, а что значит: внутренняя честь. - Ээ... - Ласло моргнул. - Ну, обычная честь, только... ээ... для своих. - Для своих? - Дмитр невесело усмехнулся. Слова Энедо не выходили из головы. Проклятый эльф. Как все было просто и ясно... - А к чужим можно и бесчестно? Так, что ли? Ласло растерялся. - Командир... ты чего? - Ничего. Капрал Ковачек, встать в строй. - Есть.
На вечернем привале Энедо с легким стоном опустился на землю. Вымотался. Горожанин, что с него возьмешь... - Что эльф, устал? - Сканья смотрела с вызовом. - То ли еще будет. - Я человек. - Неправда! Я тебе не верю! - А это уже неважно, - сказал эльф спокойно. - Важно, чтобы я сам в это верил. Сканья замолчала и отвернулась. Энедо усмехнулся и повернулся к Дмитру. - Я смотрю на вас, командир, и - завидую. Как вам все-таки легко. - Легко? - Не понимаете? Вы - люди среди людей. Вам не нужно сомневаться. Для вас нет вопроса: кто я? эльф, человек, полуэльф, получеловек. На той стороне то же самое. Эльфы среди эльфов. Это так легко, так просто. Я бы назвал это расовой определенностью. У меня все по-другому. Я родился человеком, а с двенадцати лет воспитывался как эльф. И не только воспитывался. Это военная тайна, конечно, - Энедо невесело усмехнулся, - но эльфы отличаются не только воспитанием. Физиология. Ее ведь тоже пришлось подгонять. - И скоро вам исполнится четыреста лет? - Нет, конечно, - Энедо улыбнулся. - Лет семьдесят буду выглядеть молодо, а потом сгорю за месяц-полтора. Оправданный риск. - Я вам не завидую. - Зато я завидую вам... Знаете что, командир, - Энедо на секунду задумался, взял шинель, собираясь завернуться в нее и заснуть. - Пожелайте мне легкой жизни, пожалуйста...
* * *
Из-за деревьев возник Сулим, подбежал к командиру. - Дмитр, ты... я... короче, чешут за нами. - Уверен? - Да. Почему-то угрюмому и косноязычному Сулиму верилось сразу. С полуслова. - Кто? - Страх-команда. Больше некому. Позади чертыхнулась Сканья. - Страх-команда? - негромко переспросил эльф. Лицо его выражало вежливое непонимание. В самом деле? - подумал Дмитр. - Или понимает, но не подает вида? Хотя что он может знать про страх-команду? Штабной. Городские почему-то думают, что в лесу легко спрятаться. Ничего подобного... Лилии партизанскую группу в два счета найдут, если уж на след напали. - Егеря из Лиловых Лилий, - пояснил Дмитр. - Все поголовно охотники, следопыты, ну и так далее... Отборные ребята. В лесу они лучшие. - После вас? - Если бы это был наш лес, - вздохнул Петро. - Проклятье! - Спокойно, - сказал Дмитр. - Они тоже здесь чужие. Это уравнивает шансы. Если это обычная страх-команда, там человек десять, не больше. А у них тяжелый стреломет. Мы сумеем оторваться. Они не выдержат темпа. - Эльф не умеет ходить по лесу, - сказала Сканья. Это звучало как приговор. - Придется его оставить. Дмитр посмотрел на своих людей. Ласло отвел взгляд. Сулим: "Как скажешь, командир." Петро молчал. Сканья высказалась. Остается Энедо... Нед. "И я сам." - подумал Дмитр. - Вы командир, вам решать. Я подчинюсь вашему решению. ...Я так хочу домой. Дмитр вздохнул. - Хорошо. Эне... Нед идет с нами. Мы сумеем оторваться.
...Все казалось сном. И даже когда Сулим огромными прыжками помчался к ним, на бегу перезаряжая стреломет и крича: - Ельвы! Язви их в корень! Ельвы!! Энедо Риннувиэль не сразу понял, что "ельвы" это искаженное "эльфы" - а, значит, Лиловые Лилии все-таки их догнали. И будет бой... А он всего в двух шагах от дома.
...Дмитр посмотрел на Энедо снизу вверх. Красивый, черт возьми... и настолько эльф! Даже страшно. - Уходи, идиот! Ты почти дома, ты понимаешь?! - Я - человек, - сказал Риннувиэль. - Люди людей не бросают. - Еще как бросают! - закричал Дмитр. От потери крови голова стала легкой-легкой. - Еще как бросают! Ты идиот, Энедо! Ты придумал себе людей! Мы не такие, понимаешь?! Мы - не такие. - Я такой, - спокойно сказал Энедо. Поднял стреломет Дмитра, улыбнулся. - До встречи на том свете, командир... Да, хотел спросить. Я же человек, правда?
Дмитр посмотрел ему в глаза: - Правда. Удел мирный радость избранных
– Да смилостивится Аллах над нами! – Хусейн оторвался от трубки кальяна и удовлетворенно вздохнул.
– Да смилостивится, – отозвался Али. Он уже закончил курить и сидел неподвижно, рассеянно поглаживая бок кофейной чашки. – И заодно заберет в ад нашего кади!
– Али, достойно ли мусульманина так говорить? – воскликнул Хусейн, морщась от привычной боли в пояснице.
В маленькой и бедной чайхане на самой окраине Каира они были только вдвоем. Ночь висела над городом, пронизанная тонким запахом цветущих садов. С открытой террасы чайханы видна была полная луна. Рядом с ее белым диском торчал тонкий шпиль минарета. Слышно было, как где-то в пустыне шакал жалуется на судьбу.
– А достойно ли мусульманина вести себя подобно нечистой свинье? – отозвался Али желчным голосом. – Я надеюсь, что иблисы приготовили для грязной души кади достойное место!
– Не гневайся, – Хусейн повернулся так, чтобы видеть Али. Сияние луны сделало морщины на лице старого друга особенно глубокими, а давно уже поседевшие волосы словно присыпало серебряной пылью. – Ты же знаешь, что тебе это вредно. Опять будешь кашлять кровью…
– И лекарь заставит меня есть сваренных с финиками скорпионов! – сказал Али с отвращением.
Старики замолчали, вслушиваясь в ночь. Они садились здесь, на террасе старой чайханы, принадлежавшей еще деду Хусейна, каждый вечер по окончании дневных забот. Пили кофе, курили кальян, разговаривали.
Что еще остается старым людям? Жены умерли, дети поселились отдельно и лишь иногда навещают родителей. Сил на то, чтобы справляться с чайханой, Хусейну пока хватало, Али, потерявший руку в одной из войн султана, помогал мулле в мечети: подметал пол, вытрясал циновки.
В небе ласково моргали звезды. Хусейн видел их уже не такими, как в молодости. Тогда они были маленькими и яркими, теперь же напоминали какие-то блеклые пятна.
– Гончар Ахмед сегодня не смог расплатиться, – сказал он. – И оставил мне старую медную лампу. Может, зажжем ее?
– Зачем? – сварливо отозвался Али. – Тут и так достаточно светло!
Хусейн улыбнулся. Он достаточно знал нрав друга, чтобы понимать, что тот спорит просто по привычке.
– Я принесу ее, – проговорил чайханщик и с кряхтением поднялся. Колени слабо хрустнули, на мгновение Хусейн испугался, что упадет. Но обошлось, и, придерживаясь за стену, он отправился внутрь дома.
Когда он вернулся, то Али уже спал. От того места, где он сидел, доносилось тихое посвистывание. В последние месяцы бывший солдат сильно ослабел, и часто засыпал даже днем.
«Упаси его Аллах от смерти!» – подумал Хусейн, с любовью глядя на друга. Усевшись на свое место, он принялся рассматривать лампу. Она была очень стара, и медную поверхность почти сплошь покрывал зеленый налет. Прежде чем заливать внутрь масло, лампу надо было почистить.
Хусейн ковырнул налет на одном из боков. Кусочек зелени отвалился, под ним блеснул металл.
Хусейн повернул лампу, любуясь ее красивой формой, как вдруг с удивлением заметил, что светильник трясется в его руках. Дрожь становилась все сильнее, а затем из лампы вдруг повалил светящийся сиреневый дым.
Хозяин чайханы попытался отбросить светильник, но тот словно прилип к ладони. Дым продолжал струиться, пока не сформировался в высокую человекоподобную фигуру. Торс ее бугрился мускулами, а на голове красовалась чалма. Глаза на красивом лице были закрыты.
– Помилуй меня Аллах! – воскликнул Хусейн пораженно.
Явившееся из лампы существо распахнуло глаза, и пылающий в них синий огонь заставил старого чайханщика отшатнуться.
– Приказывай, мой повелитель, – проговорил джинн (а это, несомненно, был джинн) гулким голосом, – я могу разрушить город или построить дворец!
– Э, зачем? – ответил Хусейн, успокаиваясь. Он слышал достаточно сказок, чтобы знать, что могучий дух не причинит ему вреда. – Мне не нужно ни того, ни другого.
– Да? – на лице джинна мелькнуло что-то похожее на удивление. – Тогда я могу вернуть тебе молодость, отдать в руки сокровища пустыни!
Должно быть, гость из лампы воспользовался волшебством, и перед глазами чайханщика замелькали соблазнительные картинки: большой дом с садом, призывно изгибающиеся тела молодых наложниц, слуги, спешащие выполнить любой приказ господина, почтительно согнутые спины соседей…
Ушей коснулась чудесная музыка, а ноздри затрепетали, ощутив запах плова из молодого барашка…
Хусейн потряс головой, отгоняя видения. Чудные картинки исчезли. Луна заметно сдвинулась, позволяя разглядеть покосившийся забор, стену дома с отметинами облупившейся глины. Ковер, на котором сидели друзья, был старым и засаленным, затертым до такой степени, что рисунок на нем нельзя было разглядеть.
– Нет, – улыбнувшись, сказал старик. – Мне этого не надо…
– Но чего же ты хочешь? – воскликнул джинн, и в голосе его явственно слышалось удивление.
– Мне ничего не нужно, – вновь улыбнулся Хусейн. – У меня все есть. Может быть, что-то нужно тебе? Ты ведь раб лампы?
– Да, – прорычал джинн, глаза его сияли нестерпимым пламенем. – И больше всего на свете я хочу свободы!
– Тогда я желаю, чтобы ты освободился, – кивнул чайханщик, – только не шуми, а то мой друг проснется…
Лицо джинна просияло радостью, он весь вдруг засветился, превратившись из дыма в пламя. Вспышка заставила Хусейна прикрыть глаза, а когда чайханщик вновь смог видеть, то перед ним уже никого не было.
– И лампу свою забери, – сказал он негромко, – мне она не нужна.
Из пустоты высунулась светящаяся рука, ухватила светильник за бок и исчезла. Налетевший ветер шепнул прямо в ухо «Спасибо!».
Хусейн сидел, задумавшись. Шакал в пустыне затих, и стал слышен мягкий плеск речных волн. Луна медленно ползла к горизонту, звезды катились жемчугом по черному бархату небосвода, на востоке потихоньку начало светлеть.
Али зашевелился, потом кашлянул.
– Я что, задремал, во имя Аллаха? – спросил он сонным голосом.
– Да, – ответил Хусейн. – И знаешь, я только что разговаривал с джинном…
– Похоже, ты тоже спал, – Али захихикал, содрогаясь всем телом. Занимающийся рассвет четко высветил его морщинистое лицо, черные мешки под глазами.
– Нет, – покачал головой чайханщик. – Это было на самом деле. Он явился из лампы гончара Ахмеда.
– И что он тебе предлагал? – с сомнением спросил Али.
– Легкую жизнь, – отозвался Хусейн.
– А разве у нас она тяжелая? – Али зевнул, обнажив розовые десны, из которых кое-где торчали остатки зубов. – Что, не будешь спать сегодня?
– Зачем, – чайханщик слегка повел плечами, ощущая, как ноет после бессонной ночи шея. – Скоро приедет водовоз, мне надо будет растапливать печь и ставить лепешки.
– А мне – отправляться в мечеть, – вздохнул Али.
Старики сидели и смотрели на восток, откуда поднималось, затмевая звезды, розовое сияние. Свет восходящего солнца вырвал из тьмы стройную колонну минарета, выкрасил ее в желтый цвет.
Совсем скоро с ее вершины донесется звонкий крик муэдзина, зовущего мусульман на молитву.
На Каир неторопливо накатывался день. Удел мирный радость избранных
Дядька Флавий -- огромный, всклокоченный, небритый -- с глухим рычанием поднимающий над головой бревно. "Шлюхи!", кричит дядька. Это просто и понятно. Даже мне, восьмилетнему мальчишке. Шлюхи -- во дворце, дворец дядька с друзьями возьмет, всем будет радость. Даже мне, Титу, пусть я еще маловат для камня из мостовой... Впрочем, для шлюх я маловат тоже. Сейчас, набрав сорок лет жизни, став старшим центурионом Титом Волтумием, я понимаю, что дядька был прав: тот, кто ведет за собой, всегда называет сложные вещи простыми словами. Что было горожанам до свободы личности, до права и власти, до легитимности... или как ее там? Сложная вещь становится простой, когда вождь берет слово. Оптиматы -- грязные свиньи, трибун -- козел, патриции -- шлюхи. Это было понятно мне, восьмилетнему... И тем более понятно всем остальным. - Рр-а-а-а! Ревет толпа, бежит толпа. Потоком, мутным, весенним, несущим мусор и щепки... И я, восьмилетний Тит, будущий задница-центурион, как меня называет легионная "зелень", тоже бегу. ...Когда навстречу потоку встал строй щитов, я подхватил с земли камень и швырнул изо всех сил. Эх, отскочил! "Молодец, пацан!", ухмыльнулся кто-то, вслед за мной нагибаясь за камнем. Булыжники застучали по щитам -- легионеры выстроились "черепахой" (разболтанной и не слишком умелой, как понимаю я с высоты тридцати лет службы), но вреда каменный дождь нанес немного. Вскрикнул неудачливый легионер, центурион проорал команду: что-то вроде "держать равнение, обезьяны!", строй щитов дрогнул и медленно двинулся на нас. Это было страшно. Атака легиона -- это всегда страшно. Иногда, проверяя выучку центурий, я встаю перед строем и приказываю младшему: шагом -- на меня. Строем, без дротиков, молча... Озноб продирает хребет, скулы сами собой твердеют -- кажется, я снова на улицах Скироса, и снова сверкающая змея легиона глотает улицу стадий за стадием... Я кричу: подтянись, левый край, не говно месишь! Я говорю: четче шаг, сукины дети! А после, снимая шлем, чувствую пальцами влагу на подкладке...
- Рр-а-а?! Толпа не уверена. Толпа помнит: ей были обещаны шлюхи, а здесь, вместо того, чтобы покорно лечь и бесстыдно раскинуть голые ноги... Здесь глотает улицу бронзовая змея, змея легиона... Почему-то кажется: это был вечер, закат -- в сумерках бунтовать веселее, легче, факелы -- какой бунт без резвого огня? -- в нетерпеливых руках. Шкура змеиная плавится бронзой... Я, тогда черноволосый, ныне наполовину седой, смотрю. Прекрасный ужас наступающего легиона -- я замер тогда, голова кружилась -- замираю и по сей день, стоя перед строем и командуя: шагом -- на меня... Строем, без дротиков, молча. Дядька Флавий тоже растерялся в первый момент. Но он был умнее толпы (впрочем, даже восьмилетний мальчишка умнее ее) и он был вождем. Простой гончар, мастер, он не умел превращать воду в вино, как бог христиан, зато он умел другое... Он делал сложное -- простым. - Менты позорные! Дядька Флавий, бог толпы. Спустя тридцать пять лет, вспоминая тот день, я вижу: бронзовая змея упирается толстым лбом в лоб бунтующего потока. Двери, доски, плечи -- все пошло в ход, когда дядька Флавий сделал сложное простым. Скрипят кости. Я как наяву слышу тот звук -- сминаемые тела, трескающиеся ребра. Давит легион, давит поток, никто не хочет отступать. Бронзовая змея против темного быка... ...Говорят, удав охотится, ударом головы оглушая жертву. Дядька Флавий -- в первых рядах, подпирает плечом огромную дверь. Вырванные с мясом бронзовые петли видны мне даже отсюда, со второго этажа, куда меня забросила чья-то заботливая рука. Подо мной -- сплошной поток, без просвета. Кажется, спрыгнув вниз, я встану и пойду, как по усыпанному камнями стратуму, оглядываясь и примечая: вот Квинт, скобарь, в перекошенном рту не хватает половины зубов, вот Сцевола, наш сосед, рыжий, как... Вот дядька Флавий, весь из жил и костей, плечом -- в дверь, словно за ней -- счастливая жизнь, в которую не пускают. Но дядька сильный, он пробьется... - Рр-а-а-а! А-а-а! Из задних рядов легионеров летят дротики.
...Он всегда был силен, мой дядька -- даже когда лег под градом дротиков, то умер не сразу. Центуриону пришлось дважды вонзать в него меч, и дважды пережидать конвульсии умирающего... Центурион, плотный и краснолицый, казался мне жутко старым, хотя, думаю, он тогда был моложе, чем я сейчас... Так умер бог толпы. ...- Я хочу стать солдатом. - У тебя белое лицо, мальчишка. Еще великий Цезарь говорил: испугайте человека. Если его лицо покраснеет -- он храбр, если же побледнеет... Ты -- трус, а мне не нужны трусы. Пошел прочь, недоросль! Трибун цедит слова, гордясь высокомерной, нахватанной -- не своей, ученостью. Он молод, лет на семь старше меня, тринадцатилетнего, и ему есть чем похвастаться. Он читал "Записки о Галльской войне", он помнит Цицерона и, наверное, процитирует по памяти "Природу вещей". Мое образование проще: мятеж, дядька Флавий, короткий меч, входящий между ребер, долгие скитания, одиночество, голод и боль... Зато я знаю то, чего не знает кичливый трибун второй когорты семнадцатого легиона. Я знаю: сложное можно сделать простым. Я ухожу. ...- Я хочу стать солдатом. В повадках центуриона есть что-то волчье, хищное, словно бы обладатель повадок недавно вышел из леса и завернулся в человеческую шкуру: кряжистую, с крепкой шеей. Седой ежик венчает круглую лобастую голову. Глаза смотрят задумчиво. - Дурак, - говорит центурион, широкая ладонь почти ласково прикасается к моему затылку, сбивает с ног. - Ты молод и глуп. Центурион уходит.
- А ты -- старый козел! - кричу вдогонку. - Я достаточно храбр, чтобы сказать это? Центурион оборачивается, с усмешкой смотрит на меня, сидящего в пыли. - Достаточно глуп, чтобы крикнуть. Я ненавижу эту ухмылку так же, как ненавидел бронзовую змею, пожравшую улицу моего родного города... - Встать, зелень! Подойдешь к Квинту из пятой палатки, получишь пять палок по заднице и одеяло. Скажешь: я приказал. Потом пойдешь на поварню чистить котлы. Все. Проваливай, чтобы я больше тебя не видел... Я чувствую: он знает. Сложное сделать -- простым. - Барр-а-а-а! Воспоминание юности: ревущая центурия, бежит, пытаясь держать строй; крик разъяренного слона "Барра!" в нашем исполнении больше похож на вопль перепуганного слоненка. Перед нами темнеет фигура центуриона Фурия, белеет его лицо; выражения с такого расстояния не разобрать, но я уверен -- все мы уверены -- что центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк, сейчас ухмыляется. Думаю, ненависть нашу он тоже прекрасно чувствует, даже не видя выражений глаз... - Держать равнение! - его голос легко перекрывает наши вопли. - Левый край, подтянуться! - Барр-а-а-а! - Твою мать! - бегущий передо мной споткнулся, выронил деревянный меч, пробежал несколько шагов, заваливаясь вперед и высоко взмахивая руками... Ударил переднего под колени плечом -- они упали вместе, ругаясь на чем свет стоит. Я пробежался по упавшему щиту... - Делай как я! - кричу. Перепрыгнуть барахтающуюся кучу -- со щитом в одной руке и здоровенной деревяшкой в другой, в доспехах -- не так-то просто. Левой ногой -- на спину лежащему -- раз! правой ногой -- уже на землю -- два! Бегу. - С-сука! - орет сзади обиженный голос. - И ты с-су... И ты! И ты тоже! По стопам моим, так сказать. ...В тот же день, вечером, Фурий подозвал меня. Все ушли в палатки, на другом конце лагеря кто-то громко требовал "Арторикс!", а волк-центурион -- непокрытая голова; седой ежик и глубоко сидящие глаза -- улыбался и молчал. И я молчал, только вот не улыбался... Ненавидел. - Дурак, - сказал Лупус неожиданно. - Ты правильно поступил сегодня, ты не сломал строй... в настоящем бою ты спас бы этим множество жизней... Но я уверен: сегодня ты ляжешь спать с разбитым ртом. Я не буду вмешиваться. И еще: ты вряд ли станешь центурионом. Все. Проваливай... - Я стану центурионом, - шептал я, ложась спать. Распухшие губы болели, щека кровоточила изнутри. Из четверых, что напали на меня ночью, трое выполнили команду "делай как я". И среди них не было никого из лежавших тогда на земле... - Я стану старшим центурионом. ...Мне потребовалось на это двенадцать лет... - Когда вы толпа, вас легко уничтожить, - говорит центурион, расхаживая перед нами. - Но строй... строй разбить гораздо сложнее... Тит, Комус, ко мне! Защищайтесь! В следующее мгновение удар в голову валит меня с ног. В ухе -- звон, в глазах -- темень. Глухой гул.
- Встать! Привычка взяла свое. Встаю. Даже не встаю -- вскакиваю. Кое-как -- сквозь туман -- углядел Комуса, на его лице -- ошеломление. Спорим, у меня такое же? - Это было просто, - говорит Лупус, потирая здоровенный мозолистый кулак. - Я напал на них неожиданно: раз. И два: они были сами по себе. А ну-ка! В этот раз я успел поднять щит и придвинуться к Комусу. Кулак центуриона бухнул в щит -- я даже слегка подался назад. Потом... - Делай, как я! Качнулся вперед, плечом -- в щит. Комус повторил за мной. Слитным ударом Лупуса сшибло на землю. - Делай, как я! Я занес ногу, целя в ненавистный бок... Я стану центурионом! Колено опорной ноги пронзила страшная боль, казалось: кипятком плеснуло изнутри... Падаю! - Врагу что-то кажется простым -- сделайте это сложным, - заговорил Фурий, стоя надо мной, обхватившим пылающее колено. Я рычал, стиснув зубы, на глазах выступили слезы. - Скорее всего, в следующий раз он десять раз подумает, прежде чем нанести удар. - Ненавижу, - хрипел я, - Убью! Сука... Ненавижу. ...Двадцать восемь лет прошло, но я помню, как было легко и просто: ненавидеть тебя, старший центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк. И как стало сложнее, когда по навету мальчишки-трибуна -- того самого, который был на семь лет меня старше -- был отдан под трибунал и казнен волк-центурион... ...- По приказу старшего центуриона Квинта Гарса! Я вошел в палатку, минуя двух стражей, вооруженных пилумами. Арестованный поднял взгляд, узнал и по-волчьи ухмыльнулся. Ненавижу, привычно подумал я... затем с удивлением обнаружил, что ненависти как таковой больше нет. Есть привычка. - Этого и следовало ожидать, - сказал Лупус обыденно, словно только меня и ждал, сидя под арестом. - Ты вечно лезешь в неприятности, Тит. - Я принес меч. Легкий клинок -- даже с ножнами он легче той деревяшки, с помощью которой нас учили владеть оружием -- лег перед центурионом. - И что с того? - усмехнулся Фурий. - Думаешь, я брошусь на меч, как делали опозоренные военачальники? Спасу свою честь? - Так думает старший центурион Квинт Гарс. Он послал меня. Я умолчал, что сам пришел к приору с этой просьбой. - Так думает не старина Гарс, - сказал Фурий, глядя мне в глаза, - так думает трибун второй когорты. - Но... - Трибун считает, что победа за ним. Возможно. Но я не дам ему победы так просто... Броситься на меч -- сдаться без боя. А на суде я скажу о нашем доблестном трибуне пару слов... Готов поспорить, ему это не понравится. - Я рад, что ты пришел, Тит, - сказал центурион. - Хоть ты и поступил по-дурацки... Смирно! Я выпрямился. - Возьми меч, вернешь Квинту Гарсу. Пусть отдаст трибуну с пожеланием броситься на меч самому. Скажешь: я приказал. Потом ступай к себе, завтра -- марш в полной выкладке, двойная норма... И еще: ты станешь хорошим центурионом. Старшим центурионом... Все. Проваливай, чтобы я больше тебя не видел... Так умер бог солдат. Простое для врага -- должно стать сложным.
- Трудно быть стариком в теле юноши. Когда смотришь в зеркало и видишь вместо привычного дубленого лица с насмешливыми морщинами в уголках губ... Впрочем, я не так уж часто видел свое лицо в зеркале. В озере, в реке, в луже, в поилке для скота, в чечевичной похлебке -- да. Зеркало для меня диковинка. Это же как надо начистить бронзу... Впрочем, это не бронза. Серебро? Видел я однажды быстрое серебро, ртуть... Так и хочется взять его в руки и катать лучистые шарики по ладони, любуясь игрой света... Отражение! Зеркало -- это застывшая ртуть. Я понял. Надо же, молодец Тит Волтумий, старший центурион -- в седой голове мысли до сих пор шевелятся. Но главное все же не это. Лицо -- не мое. Совсем. Даже не римлянин. И не грек. Италиец, может быть... Галл? Фракиец? Гепид? Гот? Герул? Те больше рыжие... Светло-русые волосы. Мягкий овал лица, небольшая челюсть -- вместо моей тяжелой, уши -- слегка оттопыренные, явно непривычные к шлему. Шрамов нет. Совсем. Кожа белая, нежная... И он -- тот, что в зеркале -- молод. Даже в пятнадцать лет я не выглядел таким мальчишкой. - Дим! - зовут за дверью. Мягкий женский голос -- так и представляется ладная девушка, с широкими бедрами, рыжеволосая... Эх, было время! - Дим, - голос становится неуверенным, - с тобой все в порядке? - Да, - отвечает тот, что в зеркале. - Сейчас выхожу. Не латынь и не фракийский, даже на германский не очень... Впрочем, на германский похож. Готский? С каких это пор, интересно, я понимаю по-готски? И даже говорю? - Да не расстраивайся ты так, - утешает голос за дверью. Точно рыжая! Чую, можно сказать... Красивая. Рыжие -- они все красивые. - Не каждый же день в астрал ходить. Буря магнитная помешала, еще что-нибудь... Буря? Магнитная? ...А ведь ее Надей зовут. И она действительно красивая. Вот, набедренная повязка как натянулась -- знаю я Надю, хорошо знаю... Впрочем, не я. Мальчишка в зеркале знает. И давно он из детского возраста вышел: лет ему двадцать четыре, и родился он в августе... Родителей его... моих... зовут Александра Павловна и Валерий Степанович. А фамилия... родовое имя его... мое... Атака легиона -- это всегда страшно.
- Дима, ты что замолчал? - Да, - говорю. - Да. Мой отец Марк, мать Луцилия... А меня уже двадцать лет называют Тит Волтумий. Старший, клянусь задницей Волчицы, центурион! Сложное сделать -- простым. - Дима! ...Надя говорит, что "после спиритического сеанса" у меня изменился взгляд. Возможно. Мужчина от мальчишки отличается в первую очередь тем, как он смотрит на женщину. Еще Надя говорит, что мой отказ от мистицизма ее радует, потому что -- как она слышала -- дух мертвеца может вселиться в тело того, кто его вызвал. Ерунда, говорю я, все это ерунда. Ерунда, соглашается Лисичка. При этом взгляд ее становятся очень странным, застывшим... словно она что-то ищет и -- надеется не найти. Я замираю, потому что если однажды Надя найдет... Я, оказывается, уже не могу без нее жить. Тогда же, открыв дверь ванной, я подошел к ней и обнял. Жаром опалило лицо... Эх, мальчишка, зелень легионная! - Дима? - губы раскрылись в радостном удивлении. - Ты это... головой не ударился? Нет? А сама в объятиях млеет, крепче прижимается. - Ударился, - сказал я. - Когда тебя в первый раз увидел. С тех пор и хожу ушибленный... - Правда? - в глазах -- такой огонь, что душа плавится. - А я знала... Весь из себя холодный, а иногда так посмотришь... Дурак ты, Дима. Молодой и глупый. Головой в детстве все камни обстучал, наверное -- правильно Надя говорит... Такое простое -- сделать таким сложным. Себя больше врага боишься...
-
Трудно быть стариком. Когда чувствуешь себя старым не потому, что ноют былые раны и сломанные когда-то кости предвещают перемену погоды... Впрочем, старым я себя не чувствовал. Дураком чувствовал. Сначала все удивляло новизной и необычностью, и, вместе с тем, какой-то странной, изначальной знакомостью... Впрочем, лишь для Тита Волтумия это была новизна -- Дима зевал, глядя на тарахтящие безлошадные повозки; зевал вслед пролетающим железным (!) птицам; зевал, глядя на водопад огня ночных улиц; зевал, просто зевал -- и вслед за ним зевал центурион. Узнавать было радостно и -- скучно. Скучная радость. Иногда я путаюсь, присваивая воспоминание Димы центуриону, в другой раз: драка в средней школе номер два почему-то проходит с применением холодного оружия и манипулярного строя. Мудрый центурион Михайлыч... Старость приходит не с сединой и усталостью. Моим волосам до седины еще далеко, а уставать за долгие годы службы я привык в одно и тоже время -- после отбоя... Привычка -- вот в чем дело. Я -- привык. Привык быть старшим центурионом. Привык вставать до рассвета, ложится заполночь; привык чувствовать, как холод режет колени под тонким одеялом, привык есть простую похлебку из солдатских котлов... Привык отдавать приветствия и получать сам. Привык к строевому шагу, к тяжести гребенчатого шлема, к ощущению потертостей на затылке и висках... Боги, мне даже снится этот дурацкий шлем! Старость -- когда начинаешь ценить не удобство, а привычку. ...И даже обнимая теплое, домашнее тело Нади (рыжей моей, лисички, любимой... единственной, хитрой и курносой), лежа под пуховым одеялом в теплом и уютном доме, я долго не могу заснуть. Стоит мне задремать, я вижу: бронзовая змея разворачивается на улицах Скироса, руки, факелы... Рр-а-а! Летят дротики. Сложное -- простым. И еще... Иногда я вижу холодный лагерь легиона, серое утро -- рано-рано -- часовые на башенках мерзнут в коротких плащах, на ветках деревьев -- черных, осенних -- повисла изморозь... Дыхание паром вырывается изо рта. Я шагаю по узкой дороге, закутавшись в шерстяную накидку, голова моя непокрыта, холодный ветер теребит давно не стриженый волос... мне снова тринадцать лет. Я иду в легион. Вот так.
- Трудно быть. Когда меняешь работу не потому, что прежняя тебе не нравится или дает слишком мало средств на существование... Впрочем, я не так уж часто менял работу. Мой послужной список -- а работал я в различных охранных агентствах и, иногда, тренером в военно-спортивных клубах -- был прекрасен. Меня уговаривали остаться, сулили повышение зарплаты, различные блага и выплаты, угощали коньяком и виски... Впрочем, я ничего не пью кроме вина. ...Угощали редким вином, дарили оружие и путевки в экзотические места. Однажды побывав в Риме, а после -- в Галиции, я зарекся путешествовать. Хотя Лисичке в Риме понравилось... Первую ночь там я боялся сойти с ума. Увидев наутро мое лицо, Надя собрала вещи и решительно кивнула: едем домой. Надя? А как же..? Домой. После мы выбирались только в Подмосковье, к Надиным родственникам. ... - Служили? - оценил мою выправку центурион в сине-черном варварском наряде. - Звание? - Старший центурион, первый манипул второй когорты семнадцатого легиона, - отчеканил я, - Фракия, третья Готтская компания, четвертая Готтская. Имею награды. Лицо "центуриона" расплывалось в неуверенной улыбке. - Ты... это. Да? "Италия", подсказал Дима, "Майор." - Я служил в итальянской армии, - сказал я, - дослужился до майора... Потом уехал, домой потянуло... Улицы Скироса. - Ну ты, брат, даешь! - присвистнул "центурион", дружески хлопнул по плечу. - Скажи, что срочную служил... тогда, может быть, поверю, а так... Он натолкнулся на мой взгляд, поперхнулся, замолчал. Руки потянулись искать шов на брюках: - Товарищ майор? - Вольно. Ну что, берете на службу? Так впервые в жизни я получил работу...
-
Трудно. Мне сорок три года. Я родился двадцать семь лет назад, со дня же моей смерти прошло около семнадцати веков. Мое имя Тит Волтумий, а зовут Дмитрием Валерьевичем. Я старший центурион римского легиона, забывший как будет по латыни: упал-отжался. Моя жена -- рыжая красавица Надя, которая считает, что мертвые могут вселяться в живых. Ерунда! Мертвые могут вселяться только в мертвых... Я тому подтверждение. Моей жажды жизни хватило на двоих. А может, все это -- только сон умирающего на поле боя старого солдата. Я не знаю, как должны умирать старшие центурионы, но очень надеюсь -- быстро. Впрочем, мне рассказывали: в миг до смерти перед глазами проносится вся жизнь. Не знаю. Что вспомнил, то вспомнил -- и я не собираюсь умирать. Я собираюсь вернуться к моей Лисичке, рыжей, ласковой... Вернуться, последний раз побыв центурионом. Самим собой. Смотрюсь в витрину. Недавно по этой улице прокатилась человеческая волна, гоня перед собой нескольких серых, неосторожно выскочивших на толпу. Легионерам удалось уйти, но брошенные щиты и черные дубинки лежат на мостовой... стратуме... Лежат и чего-то ждут. Ждут возвращения серых... Смотрюсь в темное зеркало. Нет, не центурион. Мирная сытая жизнь расслабила лицо, убрала складки со лба, смягчила линию подбородка. Словно линии с восковой дощечки стерты морщины: лучистые -- из уголков глаз, насмешливые -- от губ, скорбные -- от крыльев носа. Разве это Тит Волтумий, Тит-центурион, гроза легионной зелени?! Одна ухмылка которого заставляла белеть от ненависти сотни лиц? Не верю. Мне все еще снится дорога в легион, где я -- тринадцатилетний... - РАЗОЙДИТЕСЬ! - звучит усиленный мегафоном голос. Трубный глас. - ЭТА ДЕМОНСТРАЦИЯ НЕ САНКЦИОНИРОВАНА! ПОЖАЛУЙСТА, РАЗОЙДИТЕСЬ! ИНАЧЕ БУДУТ ПРИНЯТЫ ЖЕСТКИЕ МЕРЫ! Вот оно. Поворачиваюсь, вглядываюсь в конец улицы. Ползет змея. От стены серых щитов отбегают люди, поворачиваются, грозят кулаками, кричат... Снова бегут. Рядом со мной, у некоего подобия трибуны (как я не люблю это слово!) собирается народ. Из проулка позади меня выныривает и останавливается в растерянности еще одна группа демонстрантов. - РАЗОЙДИТЕСЬ! ПОЖАЛУЙСТА, РАЗОЙДИТЕСЬ! Серая змея легиона глотает улицу стадий за стадием... Озноб в затылке. Снова смотрю в витрину. Есть! Сквозь гражданскую припухлость проступает знакомая жесткость. От крыльев носа бегут складки; у губ, в уголках глаз -- привычные насмешливые морщины... Пробую улыбнуться -- выходит совершенно по-волчьи... Тит Волтумий, старший центурион. ...Я вскакиваю на возвышение, расталкивая народ. Указываю в сторону приближающихся серых: - Сейчас будет бой! Нужно организоваться! - Э-э-э? - недоумевает толпа у моих ног. Эх, сюда бы дядьку Флавия! Он бы сейчас сказал то самое... Самое нужное и доходчивое... - Шлюхи! - ору я. Сделать сложное -- простым. - Путаны! - подхватывает ликующая толпа. - Менты позорные! - спасибо, дядька Флавий, мертвый бог толпы... - Менты! Спрыгиваю с трибуны. - По центуриям, по манипулам -- стройся! - командую я, подхватывая с мостовой потерянный серыми щит. В другую привычно ложится камень. - Делай как я! Легкая заминка. Сперва растерянно, затем -- весело и дружно, выстраивается ряд, еще один. Щиты... - Куда лезешь! - ору. - Ты и ты -- во второй ряд. Ты, со щитом... Да, рыжий, ты! В первую шеренгу! Шевелись, обезьяны! - Шагом марш! - командую чуть позже. - Подтянуться! Четче шаг! Они подтягиваются, ровняют шаг, словно мои команды: на жуткой латыни, с фракийскими словечками, им хорошо понятны. Спасибо, Фурий-Лупус, Фурий-Волк, мертвый бог солдат! Пусть серые помучаются. Их встретит не толпа, где каждый сам за себя, а такой же строй щитов... Нет, не такой же -- куда им до профессиональных воинов! -- но все же. Ты знал, центурион, главное правило полководца: простое для врага -- станет для него сложным. Шагом -- вперед. Строем, без дротиков, молча. Навстречу движется серая змея, змея легиона -- глотая улицу стадий за стадием. Прекрасный ужас -- я на миг замираю, как в детстве -- и как замирал, будучи старшим центурионом Титом Волтумием, в свои сорок три года и семнадцать чужих веков назад... - Барр-а-а! - кричу я. - Урр-а-а-а! - подхватывают остальные. Крик перепуганного слоненка, ей богу! Озноб продирает хребет, скулы твердеют. Скоро столкнуться лбами змеи: серая, чужая, и наша, где рядом со мной шагает дядька Флавий, вздев могучими руками вырванную дверь. Где на другом фланге, склонив круглую голову, держит строй старший центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк, нацепив на губы неизменную ухмылку... Подобранный щит -- непривычно легкий -- словно примеряется: вот сюда я приму первый удар чужого щита, чуть поддамся назад, пружиня... заставляя противника потерять равновесие... Затем -- толчок плечом. Эх, будет потеха! Я кричу: Подтянись, левый край, не говно месишь! Я говорю: Четче шаг, сукины дети! Будь на мне сейчас шлем, я бы почувствовал влагу на подкладке...
Это было обычное хлопотливое утро, когда, приблизительно в 8:30, пожилой мужчина, лет 80-ти, пришел снять швы с большого пальца его руки. Было видно, что он очень спешит, и он сказал слегка дрожащим от волнения голосом, что у него важное дело в 9 часов утра.
Сожалеюще покачав головой, я попросил его присесть, зная, что все доктора заняты и им смогут заняться не ранее чем через час. Однако, наблюдая, с какой печалью в глазах он то и дело посматривает на стрелки часов, во мне как бы что-то сострадательно екнуло - и я решил, благо у меня не было в данный момент других пациентов, самому заняться его раной.
Обследовав его палец, я нашел, что ранка успела хорошо зажить, и посоветовавшись с одним из врачей, я получил необходимые инструменты и для снятия швов и медикаменты для обработки раны.
Занявшись вплотную его пальцем, мы разговорились. Я не удержался и спросил у него: - У вас, наверное, назначен прием у врача, раз вы сейчас так спешите. - Нет, не совсем так. Мне надо успеть в больницу покормить мою больную жену. Тогда я спросил, что с ней. И пожилой мужчина ответил, что у нее, к сожалению, обнаружили болезнь Альцгеймера. Пока мы разговаривали, я успел снять швы и закончил обработку его раны. Взглянув на часы, я спросил, будет ли она волноваться, если он немного опоздает. К моему полнейшему удивлению, мой собеседник сказал, что она, увы, не узнает его последние пять лет. - Она даже не знает, кем я ей прихожусь, - покачав головой, добавил он. Изумленный, я воскликнул: - И вы все равно ходите туда каждое утро, даже несмотря на то, что она даже не знает, кто вы? Он улыбнулся и по-отечески похлопав меня по руке, ответил: - Она не знает, кто я, зато я знаю, кто она. Я с трудом удержал слезы. А как только он ушел, мурашки побежали у меня по рукам и я подумал: "Да ведь это именно та любовь, о которой я мечтал всю свою жизнь.."
Несомненно, даже несмотря на ее болезнь, она была счастливой женщиной, раз имела такого заботливого любящего мужа.
Истинная любовь - это не физическая страсть и не просто романтика. Настоящая любовь - это способность принять все - все то, что было, что есть и то, что будет. Удел мирный радость избранных
Молодой человек, лет 15-ти вошел в автобус, мальчик был безумно счастлив, что в нем никого не оказалось, автобус пуст, садись куда хочешь! Он присел у окна поудобней, ведь ему ехать до конечной. Автобус «EXPRESS» начал свой путь, и через 20 минут был забит людьми полностью. Молодой человек сидел, слушал музыку и смотрел в окно, как вдруг пожилая женщина похлопала ему по плечу и: «Как вам не стыдно, я в ваши годы уступала место старшим, а вы…», к ней присоединилась вторая «Вот молодежь, сидит тут здоровый, молодой паренек, а больная пожилая женщина стоять должна!». Буквально через 2—3 минуты на парня накинулся весь автобус. (http://vkontakte.ru/ti_nepoverish) Молодой человек не выдержал такого давления и сказал «Хорошо, я встану, но сядет на это место только тот, кому не будет стыдно, за свои слова». Конечно, его высказывание ввело всех в шок, но ругаться они не прекратили. Паренек начал судорожно доставать что-то из под сидения, и вот показался костыль, а потом и другой, парень встал с места, опираясь на них. Все замерли от изумления. Никто ведь и подумать не мог, никто не хотел думать, что такое возможно…а пожилая женщина, так нервно наступающая ему на ноги всю дорогу, теперь поняла, почему он не обращал на это никакого внимания. До конечной остановки автобус ехал молча. Мальчик ехал стоя, на костылях, хотя ему было сложно, но он стоял, ему давало силы то, что место у окна оставалось пустым всю оставшуюся дорогу. Удел мирный радость избранных
Я американец, но вырос в СССР, мой отец служил военно-морским атташе при посольстве в Москве.
Прожив 12 детских лет в Москве, уезжая, я говорил по-русски лучше чем по-английски. Но не в этом дело, мы недавно переехали в другой дом и я нашел свои логи, которые вел служа в радио разведке на тихом океане. Мои способности в русском языке были востребованы разведкой ВМС и я служил у них с 1979 по 1984 год. По долгу службы и для себя, я вел журнал. Казенную часть сдавал в архив, а свою себе. Мы — 7 человек, включая двух бывших немецких офицеров, которые побывали в СССР в плену, считались лучшими лингвистами в ВМС. Мы слушали эфир 24/7 и иногда, особенно когда были учения, проводили в наушниках по 18 часов. Что-то было в записи, а в основном «живой» эфир. Я должен признать, что русских нельзя победить именно из-за языка. Самое интересное говорилось между равными по званию или друзьями, они не стеснялись в выражениях. Я пролистал всего несколько страниц своих старых записей, вот некоторые:
— Где бревно? — Хер его знает, говорят, на спутнике макаку чешет. Перевод: — Где капитан Деревянко? — Не знаю, но, говорят, что работает по закрытому каналу связи и отслеживает американские испытания прототипа торпеды Мk-48
— Серега, проверь. Димка передал, что канадчик в твоем тазу залупу полоскает. Перевод: — Сергей, Дмитрий доложил, что в Вашем секторе канадский противолодочный вертолет ведет акустическое зондирование.
— Юго западнее вашего пятого, плоскожопый в кашу срет, экран в снегу. Перевод: — (Юго западнее вашего пятого?) военно-транспортный самолет сбрасывает легкие акустические буйки в районе возможного расположения подлодки серии К, на экране радара множество мелких обьектов.
— Главный буржуин сидит под погодой, молчит. Перевод: — Американский авианосец маскируется в штормовом районе, соблюдая радиомолчание.
— Звездочет видит пузырь, уже с соплями. Перевод: — Станция оптического наблюдения докладывает, что американский самолет заправщик выпустил топливный шланг.
— У нас тут узкоглазый дурака включил, мол, сорри, с курса сбился, мотор сломался, а сам дрочит. Его пара сухих обошла, у них Береза орала. — Гони его на хуй, я за эту желтуху не хочу пизды получить. Если надо, пусть погранцы ему в пердак завернут, а команду к нашему особисту сказку рисовать. Перевод: — Во время учений флота, южно-корейское судно подошло близко к району действий, сославшись на поломки. При облете парой Су-15 сработала радиолокационная станция предупреждения «Береза». — Трам-тарарам… , при попытке покинуть район, лишить судно хода и отбуксировать.
При анализе Второй мировой войны американские военные историки обнаружили очень интересный факт. А именно, при внезапном столкновении с силами японцев американцы, как правило, гораздо быстрее принимали решения - и, как следствие, побеждали даже превосходящие силы противника. Исследовав данную закономерность, учёные пришли к выводу, что средняя длина слова у американцев составляет 5.2 символа, тогда как у японцев 10.8. Следовательно, на отдачу приказов уходит на 56% меньше времени, что в коротком бою играет немаловажную роль. Ради "интереса" они проанализировали русскую речь - и оказалось, что длина слова в русском языке составляет 7.2 символа на слово (в среднем), однако при критических ситуациях русскоязычный командный состав переходит на ненормативную лексику - и длина слова сокращается до (!) 3.2 символов в слове. Это связано с тем, что некоторые словосочетания и даже фразы заменяются одним словом. Для примера приводится фраза:
32-ой - приказываю немедленно уничтожить вражеский танк, ведущий огонь по нашим позициям - 32-ой - ёбни по этому хую! Удел мирный радость избранных
Обычная норма чтения Сталиным литературы была около 300 страниц в день. Он постоянно занимался самообразованием. Оценить уровень образованности Сталина можно по количеству прочитанных и изученных им книг. Его библиотека состояла из более чем 20 тыс книг.
Сталин всегда работал с опережением времени порою на несколько десятков лет вперед. Эффективность его как руководителя была в том, что он ставил очень далекие цели, и решения сегодняшнего дня становились частью масштабных планов.
Он был умнейший человек, и ему было тошно в окружении дураков, он стремился, чтобы вся страна была умной. База для ума, для творчества - знания. Знания обо всем. И никогда столько не делалось для предоставления людям знаний, для развития их ума, как при Сталине.
Сталин с водкой не боролся, он боролся за свободное время людей. Любительский спорт был развит чрезвычайно и именно любительский. Каждое предприятие и учреждение имело спортивные команды и спортсменов из своих работников. Мало-мальски крупные предприятия обязаны были иметь и содержать стадионы.
Во всех городах СССР от сталинского времени остались парки. Они изначально предназначались для массового отдыха людей. В них обязательно должны были быть читальный и игровые залы (шахматы, бильярд), пивная и мороженицы, танцплощадка и летние театры. Если бы сталинская плановая система была сохранена и еще разумно усовершенствована, мы уже к 1970 г. были бы в первой тройке стран с самым высоким уровнем жизни.
Сталин был похож на Ленина, но его фанатизм распространялся не на Маркса, а на конкретный советский народ - Сталин фанатично служил ему. Сталин был в отношении себя очень бережлив - из одежды у него не было ничего лишнего, но и то, что было, он занашивал. Во время войны Сталин, как и положено, отправил своих сыновей на фронт.
Личный архив Сталина был уничтожен вскоре после его смерти. Удел мирный радость избранных